В монастыре –  Это то пространство, где обычно ярко представлена реализация игуменской «власти». Власти, которая держится исключительно на страхе. Часто всё это оправдывается святыми отцами: их учением о послушании («послушании без рассуждения», «слепом послушании», «послушании, которое выше поста и молитвы» и т.п.).

Рассмотрим предметно, как выглядит духовное неблагополучие обители на наглядных примерах из жизни монашествующих. Хорошим и качественным материалом по изучению особенностей духовно неблагополучных монастырей могут стать «Записки» игумении Таисии Леушинской, настоятельницы Иоанно-Предтеченского Леушинского  женского монастыря, замечательной подвижницы XIX века, которая была лично знакома со св. прав. Иоанном Кронштадтским на протяжении 35 лет и советами которого руководствовалась в своей жизни. По смирению игумения Таисия не желала, чтобы ее дневниковые записи были напечатаны. Однако, отец Иоанн Кронштадский, глубоко ее уважавший и почитавший, в конце одной тетради ее записей собственноручно написал: «Благословляю печатать эту книгу, как достойную печати, на память будущим родам и во славу Божию. Прот. И. Сергиев, 31 окт. 1906 г.[4].»  Кроме того, что эти записи знакомят читателя с прекрасным внутренним миром автора, ее поистине многострадальной и подвижнической жизнью, в них отражена атмосфера монастырской действительности, те условия, в которых жили монашествующие на протяжении нескольких веков. А где-то так живут и поныне.

Игумения Таисия (в миру Мария Васильевна Солопова) до монастыря получила блестящее образование, окончив в Санкт-Петербурге курс обучения в Павловском институте благородных девиц. Пламенная любовь к Богу и жизни монашеской увлекли ее в иноческую обитель, где она опытно познала всю тяжесть монашеского креста. Несомненно, Господь вел ее своим путем – стеснительная полоса искушений сменялась временным покоем, периоды тяжелейших испытаний – выстраданной радостью. В задачу настоящей статьи не входит рассмотреть во всех деталях и подробностях ее иноческий путь. Внимание будет обращено на анализ некоторых проблем монастырской жизни, которые хорошо отражены в ее «Записках» и которые, увы, спустя почти 200 лет остаются актуальными. Как важно нам сегодня эти проблемы как минимум осмыслить, а как максимум – преодолеть, изменить в чем-то направление наших мыслей, побороть в себе холодность и равнодушие.

По благословению старца Лаврентия Мария Солопова в 1861 году поступила в Тихвинский Введенский монастырь, где прожила 10 лет и была пострижена в рясофор с именем Аркадия. Первые годы жизни в монастыре, как правило, бывают очень радостными, несмотря на все тяготы и лишения. Однако духовная неустроенность монастыря уже почти с первого дня обратила на себя внимание. Клиросное послушание чередовалось со «всяким случавшимся делом»[5], о способности к которому никто не спрашивал: «могу ли я, умею ли, способна ли, в силах ли и т. под., одно слово: «послушание не рассуждает», «не прекословит»; велели — делай, сказав: «благословите». Если испортишь, — и поплатишься, а все же останешься виновным»[6]. Невыносимая боль в руках, непосильные нагрузки, насмешки и колкости со стороны сестер, соперничество вонзались в нежную душу острыми иглами: «кожа лепестками сходила с рук, все зацеплялось, не спорилось, не говоря уже о боли, о которой если упомянешь, то ряд насмешек и колкостей посыплется на тебя: «вот так послушница-труженица, посуды не вымыть![7]» <…>В келье тоже не совсем хорошо мне было; сожительница моя, барышня М. Л., бывшая старше меня не более как года на два, как по возрасту, так и по времени поступления в монастырь, видела во мне всегда свою конкурентку во всех отношениях»[8]. Кроме Бога обратиться было не к кому: «Мне было легче в церкви, как, бывало, выплачешь в молитве пред Богом все свое горюшко, а его было немало»[9].

Во время восстававших бурь инокиня Аркадия сильно падала духом, в систему ее координат не вписывались такие порядки монастырской жизни, где на первом месте было все что угодно, но только не бережное отношение друг к другу: «меня сильно смущала мысль, отчего начальники духовные так недальнозорки, что не могут отличить правду от лжи, отчего так скоро они склоняются попирать то, перед чем так еще не задолго они сами умилялись и к чему относились с уважением. Я задалась вопросом: «Где же искать правды, если ее нет в представителях ее?» Горе мое было так велико, что подавляло во мне всякое рассуждение и даже здравое сознание того, что и начальники наши — такие же люди, и прозорливства, присущего святым, мы не имеем права от них требовать. Не скрою и того, что от сильного смущения я потеряла даже усердие к молитве»[10].

В периоды относительного внешнего спокойствия, когда все как бы возвращалось на свои места, злоба сменялась любовью и сочувствием, покоя внутреннего не было, поскольку душа не могла оправиться так быстро от жестоких ударов, менялся сам ее характер и восприятие жизни: «Но вот наконец миновала буря: возвратилась мне всеобщая ласка, любовь, сочувствие, все познали, что гнали меня напрасно, что одна злая зависть хотела погубить меня и т.д. Но душа моя, глубоко потрясенная, не могла успокоиться. Вместо прежней моей общительности, простоты, веселости, я стала недоверчивой, печальной, подозрительной. Я не могла не сознавать, на опыте то изведав, что эта любовь и ласки так же скоро могут смениться злобой и ядовитыми насмешками, как скоро сменяются час за часом. Одним словом, мое прежнее состояние духа не возвращалось ко мне; я даже с пренебрежением удалялась от них, а в душе продолжала томиться, мысленно спрашивая себя: «Если нет в монастыре искренней любви, этой основы не только иночества, но и христианства, то, значит, нет и спасения, а если нет сего, то для чего же мы живем здесь»[11].

Апогеем всех переживаемых скорбей и искушений в этом монастыре стало событие, из-за которого будущая игумения Таисия вынуждена была покинуть свой первый монастырь, который, несмотря на все переживаемые скорби, был очень дорог и мил ее сердцу. В монастырь пожелала вступить довольно состоятельная женщина, которая «давала» за келью, в которой жила инокиня Аркадия, 800 рублей, что было, как выразилась игумения, хорошим «куском» для монастыря. Вот как она описывает в своих «Записках» это обстоятельство: «Однажды меня позвали к матушке игумении, которая и говорит мне: «Вот Любушкина мать (Авдотья Игнатьевна) желает поступить в монастырь, так как и отец Любушки поступает тоже в Реконскую Пустынь (в сорока верстах от Тихвина), она желает занять именно вашу келью, в которой вы живете, и вносит за нее вкладу 800 рублей; что вы на это скажете?» Такая неожиданность привела меня в совершенное замешательство; я молчала. Она повторила свои слова, прибавив, что 800 р. — «кусок» для монастыря. Видя, что ей угодно, чтобы я освободила келью для вновь вступающей женщины, я не нашла другого ответа, как сказать: «Благословите, я уйду из кельи, но куда мне перейти?» Я знала, что кроме одной, в нижнем этаже большого каменного корпуса, кельи, не было ни одной свободной, но не предполагала, что матушка игумения решилась предложить мне ее, так как она была чрезмерно сырая, в нее ежегодно весной подходила вода, а так как она была внизу и почти в углу, то сырость там была постоянная. Каково же было мое удивление и обида, когда именно на эту келью указала мне матушка игумения![12]»

Такой поступок игумении вызвал неоднозначную реакцию у сестер монастыря, но это ничего не изменило: «Молва о переводе меня в другую келью из-за 800 рублей Авдотьи Игнатьевны, новой и еще неизвестной обители женщины, произвела всеобщий ропот, что было небезызвестно и матушке. Я же стала спешить перебираться, чтобы скорей покончить это грустное для меня дело»[13]. Сырая келья навсегда наложила отпечаток на здоровье будущей игумении Таисии, а подобная «предприимчивость» игумении оставила глубокую рану в ее сердце: «Зима, проведенная мной в такой сырой келье, положила навсегда следы на мое здоровье. С наступлением более теплых дней, когда стало возможным выходить на свежий воздух, я большую часть дня стала проводить на крылечке, и сравнительно хотя немножко мне полегчало. Когда случалось мне встречаться с матушкой игуменией, она всегда предлагала мне, между прочим, вопрос: «Как поживаете», как бы желая приласкать меня; но вопрос этот, вместо всякого ответа, вызывал невольно слезы, выступавшие на глазах. Она и сама, видимо, раскаивалась в своем поступке, но делать уже было нечего, приходилось ждать, не освободится ли келья иная, но таковой не оказывалось»[14].

Все это привело к тому, что отец Лаврентий, которого она считала своим духовным отцом в тот период и советам которого следовала, стал склоняться к тому, что она должна будет переменить монастырь, если проблема с кельей не будет решена и ее здоровье по-прежнему будет разрушаться. Он написал в письме, что если к осени ничего не изменится, то это будет «благословной причиной» сменить монастырь, поскольку таким образом губить здоровье «грешно». «Все, — писал он, — надо в меру и с рассуждением»[15]. Однако ничего не изменилось: «Но вот наступил и сентябрь, затхлый, удушливый воздух сделался постоянной моей атмосферой, а исхода не предвиделось; я снова стала похварывать, лишилась способности петь на клиросе, читать и канонаршить, и мне жаль было клироса, да и клирос жалел меня, как одну из первых своих певиц. Все старицы и сестры жалели меня, видя, как я изменилась по наружности; но они еще не знали, что происходило в душе моей, какая томительная борьба»[16].

Какой бы «благословной причиной» не была оправдана перемена обители, для монашествующего этой всегда сильное потрясение. Следующим монастырем, куда должна была переселиться из-за невыносимо тяжелых условий жизни инокиня Аркадия, был Покровский Зверин монастырь, расположенный на левом берегу Волхова. Как видно из «Записок», атмосфера монастырей, в которых жила будущая игумения Таисия, практически ничем не отличались друг от друга в плане духовного благополучия. Ничто здесь не напоминало семью, игумения исполняла свои обязанности как администратор, сестры в духовном плане были предоставлены сами себе, что не могло не сказываться отрицательно на их духовно-нравственном состоянии. Будучи весьма музыкальной и талантливой по части церковного пения, инокиня Аркадия была поставлена регентом на правый клирос. И вновь потоки зависти и злобы, насмешек и колкостей. «Все это я понимала, все чувствовала; но решилась ради поддержания, насколько было возможно, мира не подавать и вида, что я страдаю душой, – пишет она. – Я всегда старалась заговаривать с моими ненавистницами, старалась их попросить мне показать, чего я не знала, хотя большинство из них знали меньше меня. В праздники, когда пели все нотное, у меня сходило все прекрасно, и м. игумения всегда благодарила и хвалила меня; но зато будни были днями моих искушений»[17].

Игумения Зверина монастыря, очевидно, не проявляла эмпатии в адрес ее сестер, сердечность и чуткость не  обременяли ее жизнь. В молодой монахине она видела «соперницу» и не скупилась на колкие и едкие слова в ее адрес. Был необходим большой душевный труд для того, чтобы, несмотря на такие потрясения и переживания, лейтмотивом всей жизни было благодарение Богу, любовь ко всем ближним, а сердце оставалось сочувствующим и отзывчивым. «Матушка-игумения всегда была как-то нерасположена ко мне, – восстанавливая в памяти события того периода пишет она, – она почему-то всегда усматривала во мне свою соперницу или нечто вроде ее. Совесть моя не укорила меня ни разу ни в чем против нее; я всегда старалась быть не только исполнительной в своих обязанностях, но нередко делала и выше своих сил и обязанностей.<…> Но и при этих самоотверженных трудах я не была лишена самых колких и едких оскорблений со стороны матери-игумении[18]: когда по принятии дров или леса, или кирпича, или чего-либо, я приходила к ней с отчетом и за расчетом мужиков, то, прежде чем выдать деньги, она посылала работника монастырского проверить мою приемку. Между тем, я говорю перед Богом, что делала все по совести чисто и честно. Нередко она посылала меня и за сбором на месяц или на известное время в разные города, преимущественно же в Петербург. Когда мне Господь посылал хороший сбор, и я привозила ей многое, то она решительно всегда говорила мне, что я это сделала, то есть потрудилась, не ради Бога, то есть не ради послушания и усердия к делу, а просто «из тщеславия», для похвальбы. Когда же случалось привозить поменьше, то беда моя была еще больше. Вообще, горькую чашу пила я в этой должности — казначеи; нередко боялась я вовсе лишиться рассудка, когда, углубившись в суть всего настоящего, не понимала причины или цели всех неправд человеческих и ужасавших меня поступков. Одно только, чем могла я себе объяснить все поведение матушки-игумении по отношению ко мне, это то, что она, как женщина простого сословия, лишенная малейшего образования, видела во мне более себя образованную и развитую личность, и хотя и без малейшего с моей стороны повода, опасалась меня и старалась от меня избавиться. Для меня же это было тем еще тяжелее, что я крепко любила ее, особенно с тех пор, как она стала для меня восприемной матерью»[19].

Подходил конец пребывания монахини Таисии в этом монастыре. Неожиданно ее вызвают в Петербург, где с ужасом она узнает о своем назначении игуменией в крайне неблагоустроенный во всех отношениях  Леушинский монастырь, в котором в течение последних шести лет сменилось три игумении. Леушинская обитель встретила игумению Таисию, мягко сказать, негостеприимно. Насельницы монастыря устраивали интригу за интригой, в которых были замешаны и совершенно посторонние люди. Осмотревшись и трезво взвесив свои силы, игумения Таисия приняла решение отказаться от этого назначения. Силы души были надорваны предшествующими потрясениями, состояние физического здоровья оставляло желать лучшего: «Я сразу поняла трудность своего положения; а главное, зная, какими гнусными клеветами они всыпали прежних начальниц для того, чтобы выжить их, я опасалась и за себя; я была по летам еще очень молода, сравнительно с прежними, и меня могли они еще более очернить и оклеветать перед начальством, что могло повредить мне на всю жизнь. Я видела себя как бы между двух дорог поставленной: или идти напролом всех трудностей, самоотверженно решиться понести все и клеветы, и напасти, чтобы с Божией помощью, победив все, исправить и упорядочить обитель, как следует, или же, из сознания своей к сему немощи, не вдаваться в дальнейшую опасность, и скорее утекать от такого зла, тяготевшего надо мной во всех его видах и ужасах. По долгом и здравом о сем размышлении, я не могла не сознать свою немощь для такого великого дела, как устройство обители, при всех противовстречающихся тому обстоятельствах, ибо, кроме еще всех неприятностей, и материальных средств у общины не было ни гроша, и я решилась во что бы то ни стало удалиться из обители, объяснив все откровенно митрополиту, и просить его об увольнении»[20].

Однако по-другому судил Господь. Игумения Таисия не только осталась на этом месте, но и сумела организовать очень сильную монашескую общину, поднять из руин благолепную обитель. Св. Иоанн Кроншдатский впоследствии очень любил посещать этот монастырь, общаться с игуменией Таисией и сестрами. Об этом общении Матушка потом напишет: «Едем с ним, бывало, от пристани нашей Борки до монастыря; дорога все идет лесом, а версты за три до монастыря, пересекая дорогу, проходит полоса монастырского леса; и станет батюшка благословлять его на обе стороны: «Возрасти, сохрани, Господи, все сие на пользу обители Твоей, в нейже Имя Твое святое славословится непрестанно». Дорогою расспрашивает о состоянии сестер, о здоровье их и т.п.»[21].

Но прежде чем все устроилось, игумении Таисии пришлось пережить еще не одно сильное потрясение.  Один такой самый резонансный для ее душевного равновесия удар, от которого она пришла в полное расслабление как душевное, так и телесное, она очень живо описывает в своих записках. Эти горькие воспоминания невозможно читать без содрогания сердечного и какого-то леденящего внутреннего ужаса.

После очередного потока клеветы в ее адрес со стороны сестер, который дошел и до архиерея, у игумении Таисии произошел сильнейший душевный и физический  надлом. Описывает это она следующим образом: «Просидели мы за столом более двух часов, все толковали, и все душевно жалели меня, даже плакали; особенно жалел меня о. Герасим. Стали выходить из-за стола, встала и я, но тотчас же опять опустилась на стул, — ноги не слушались, не могли идти. Кое-как с помощью посторонних, около стенки добралась я до своей комнаты и легла на постель отдохнуть, меня сильно клонил сон, и я стала приходить в какое-то бессознательное состояние и равнодушие. Я сряду же заснула, так что все удивились и признали этот сон ненормальным. Это было в третьем часу пополудни; в седьмом часу меня насилу добудились к чаю. Я проснулась, но, к ужасу моему, не могла шевельнуть ногами, они отнялись совсем. Послали за доктором, жившим наверху в том же доме; он признал нервный паралич, советовал бы попробовать лечение электричеством, но боялся, что крайне ослабленная нервная система не выдержит. Между тем послали за своим домашним доктором Карпинским, который нашел то же и посоветовал оставить все до завтра, советуя успокоиться вполне. Но я и без того ощущала в первые дни болезни какое-то спокойствие или, вернее, бесчувствие: ни скорби, ни тревоги, ни даже ясного воспоминания случившейся со мной напасти не чувствовала я. Точно в каком-то бесчувственном состоянии я находилась и этот вечер, и следующий день. На третий день я с утра лишилась и употребления рук, и они отказались служить и даже шевелиться. Но тут сознание моей беспомощности пробудило меня от оцепенения, и я как бы проснулась от своего равнодушия, стала снова скучать, плакать и чувствовать. Двенадцать дней пролежала я в квартире Сивохиных, но вот приближался день Ангела хозяина, 28 января пр. Ефрема, и я хорошо понимала, какой помехой буду служить во время праздника я, в своей неподвижности, не могшая двинуть ни рукой, ни ногой. Поэтому я стала подумывать о том, куда бы переселиться из квартиры благодетелей, которые ходили за мной, как за родной, нанимали докторов, платили за лекарства и пр. Я была знакома с начальницей Свято-Троицкой общины сестер милосердия на Песках Е.А. Кублицкой. Я и попросила доктора Карпинского написать ей записочку — попросить взять меня к себе в общину. Он исполнил мою просьбу, и 26 января, в самый день моего Ангела (мирское имя Марии), чего никто не знал, меня вынесли на руках, внесли в экипаж и тихонько, как покойницу, повезли в общину, где тоже на руках внесли в самый верх в палату, где я и пролежала еще пять недель. Сивохин, между тем, по моей просьбе, съездил к митрополиту и объявил ему о случившемся со мной. Владыка сердечно пожалел меня и сказал: «Ведь я не думал, что она так горячо это примет; я знаю, что она не виновата, что это все клевета, для этого и надо было дать ответ клевещущим». Он взял назад оба прошения без всяких ответов на них, так как я не могла писать, и как кончилось это дело, я не знаю, ничего и не слыхала более о нем»[22].

Спустя какое-то время игумения Таисия оправилась от этого чудовищного нервного расстройства. Будучи талантливым человеком и умея хорошо на языке слов выразить многообразие состояний души, пребывающей в тесноте и скорби, игумения Таисия оставила нам бесценный материал для изучения того, как духовное неблагополучие монастыря отражается на мироощущении монахини, ее отношении к Богу, к себе и ближним, наконец, на ее здоровье, что тоже немаловажно. Такое неблагополучие обители не можется  восприниматься как норма. Никто из святых отцов не заповедовал игумену относится безразлично к монахам и проявлять жестокость, как и монахам ненавидеть друг друга и отравлять жизнь враждой и злобой. Это может встречаться как некие падения и искушения, чего не лишена монашеская жизнь, да и путь каждой души к Богу, но такие отношения не могут считаться правильными, они печальное исключение из всех правил, согласно которым строится монастырская жизнь. «Записки» игумении Таисии очень хорошо и ярко отражают характер организации жизни многих русских женских монастырей, а с ними и мужских, потому что если и была какая разница, то она невелика. Игумения чаще не являлась матерью для сестер, человеком, который своим духовным авторитетом мог объединить их вокруг себя и примером своей подвижнической жизни увлечь к аскетическим подвигам и духовной работе над собой.

В Записках игумении Таисии можно наблюдать еще одно заслуживающее внимания явление. Росла будущая игумения в атмосфере большой любви, будучи вымоленным и очень долгожданным ребенком. В Записках очень трогательно описывается, как мать ее любила, как старалась своим воспитанием сделать из нее чуткого, доброго и любвеобильного человека. «Этой счастливой Марией, – пишет она, – Богом дарованной на утешение скорбной матери и была я, недостойная, пишущая эти строки»[23]. Мария росла в функциональной семье, а потому неустройство и духовное неблагополучие тех обителей, в которых она проходила свой иноческий, путь весьма ее угнетало и провоцировало серьезные духовные кризисы в ее жизни.  Она знала по своему опыту, что такое любовь, и с трудом представляла, как жить в условиях катастрофического оскудения этой любви. В ее душе произошло столкновение двух совершенно противоречивых укладов жизни и систем ценностей, чего она не ожидала и к чему не была подготовлена.

Путь игумении Таисии – это еще и путь образованного и даровитого человека, имеющего призвание к монашеской жизни и поэтому оказавшегося в среде, которая всякую одаренность и филигранность личности  воспринимала скорее как порок и серьезный изъян, нежели какую-то ценность для монастыря и для Церкви. Ни о каком индивидуальном подходе и возможностях развиваться в соответствии со своими талантами не могло быть и речи.

Примечание:

Отрывок из публикации «Монастырь как функциональная или дисфункциональная семья» инокини Кассианы (Вельской).

Источник: научный богословский портал Богослов.RU — http://www.bogoslov.ru/text/4401786.html